Неточные совпадения
— Вот видите, братец, — живо заговорила она, весело бегая глазами по его глазам, усам, бороде, оглядывая руки, платье, даже взглянув
на сапоги, — видите, какая
бабушка, говорит, что я не помню, — а я помню, вот, право, помню, как вы здесь рисовали: я тогда у вас
на коленях сидела…
Еще в детстве, бывало, узнает она, что у мужика пала корова или лошадь, она влезет
на колени к
бабушке и выпросит лошадь и корову. Изба ветха или строение
на дворе, она попросит леску.
—
Бабушка! — говорил Райский, пугаясь выражения ее лица и становясь
на колени перед ней, — спасите Веру…
Она оперлась
коленом на скамеечку, у ног
бабушки.
А я думал, когда вы рассказывали эту сплетню, что вы затем меня и позвали, чтоб коротко и ясно сказать: «Иван Иванович, и ты тут запутан: выгороди же и себя и ее вместе!» Вот тогда я прямо, как Викентьев, назвал бы вас
бабушкой и стал бы
на колени перед вами.
«Я не понимала ее! Где была моя хваленая „мудрость“ перед этой бездной!..» — думала она и бросилась
на помощь
бабушке — помешать исповеди, отвести ненужные и тяжелые страдания от ее измученной души. Она стала перед ней
на колени и взяла ее за обе руки.
И сама
бабушка едва выдержала себя. Она была бледна; видно было, что ей стоило необычайных усилий устоять
на ногах, глядя с берега
на уплывающую буквально — от нее дочь, так долго покоившуюся
на ее груди, руках и
коленях.
Бабушка, сидя около меня, чесала волосы и морщилась, что-то нашептывая. Волос у нее было странно много, они густо покрывали ей плечи, грудь,
колени и лежали
на полу, черные, отливая синим. Приподнимая их с пола одною рукою и держа
на весу, она с трудом вводила в толстые пряди деревянный редкозубый гребень; губы ее кривились, темные глаза сверкали сердито, а лицо в этой массе волос стало маленьким и смешным.
Каждую пятницу Цыганок запрягал в широкие сани гнедого мерина Шарапа, любимца
бабушки, хитрого озорника и сластену, надевал короткий, до
колен, полушубок, тяжелую шапку и, туго подпоясавшись зеленым кушаком, ехал
на базар покупать провизию. Иногда он не возвращался долго. Все в доме беспокоились, подходили к окнам и, протаивая дыханием лед
на стеклах, заглядывали
на улицу.
Я лежу
на широкой кровати, вчетверо окутан тяжелым одеялом, и слушаю, как
бабушка молится богу, стоя
на коленях, прижав одну руку ко груди, другою неторопливо и нечасто крестясь.
Не помню, как я очутился в комнате матери у
бабушки на коленях, пред нею стояли какие-то чужие люди, сухая, зеленая старуха строго говорила, заглушая все голоса...
Максимов терпеливо уставлял в пролетке свои длинные ноги в узких синих брюках,
бабушка совала в руки ему какие-то узлы, он складывал их
на колени себе, поддерживал подбородком и пугливо морщил бледное лицо, растягивая...
Я сидел
на лежанке ни жив ни мертв, не веря тому, что видел: впервые при мне он ударил
бабушку, и это было угнетающе гадко, открывало что-то новое в нем, — такое, с чем нельзя было примириться и что как будто раздавило меня. А он всё стоял, вцепившись в косяк, и, точно пеплом покрываясь, серел, съеживался. Вдруг вышел
на середину комнаты, встал
на колени и, не устояв, ткнулся вперед, коснувшись рукою пола, но тотчас выпрямился, ударил себя руками в грудь...
Долгие молитвы всегда завершают дни огорчений, ссор и драк; слушать их очень интересно;
бабушка подробно рассказывает богу обо всем, что случилось в доме; грузно, большим холмом стоит
на коленях и сначала шепчет невнятно, быстро, а потом густо ворчит...
Потом он вошел в кухню встрепанный, багровый и усталый, за ним —
бабушка, отирая полою кофты слезы со щек; он сел
на скамью, опершись руками в нее, согнувшись, вздрагивая и кусая серые губы, она опустилась
на колени пред ним, тихонько, но жарко говоря...
Мне не нравилось, что она зажимает рот, я убежал от нее, залез
на крышу дома и долго сидел там за трубой. Да, мне очень хотелось озорничать, говорить всем злые слова, и было трудно побороть это желание, а пришлось побороть: однажды я намазал стулья будущего вотчима и новой
бабушки вишневым клеем, оба они прилипли; это было очень смешно, но когда дед отколотил меня,
на чердак ко мне пришла мать, привлекла меня к себе, крепко сжала
коленями и сказала...
Милая моя сестрица была так смела, что я с удивлением смотрел
на нее: когда я входил в комнату, она побежала мне навстречу с радостными криками: «Маменька приехала, тятенька приехал!» — а потом с такими же восклицаниями перебегала от матери к дедушке, к отцу, к
бабушке и к другим; даже вскарабкалась
на колени к дедушке.
— Нет, ни за что не пойду, — сказал я, цепляясь за его сюртук. — Все ненавидят меня, я это знаю, но, ради бога, ты выслушай меня, защити меня или выгони из дома. Я не могу с ним жить, он всячески старается унизить меня, велит становиться
на колени перед собой, хочет высечь меня. Я не могу этого, я не маленький, я не перенесу этого, я умру, убью себя. Он сказал
бабушке, что я негодный; она теперь больна, она умрет от меня, я… с… ним… ради бога, высеки… за… что… му…чат.
Мое ближайшее начальство — сестра
бабушки, шумная, неукротимо гневная старуха, вставала рано, часов в шесть утра; наскоро умывшись, она, в одной рубахе, становилась
на колени перед образом и долго жаловалась богу
на свою жизнь,
на детей,
на сноху.
Иногда я заставал ее перед зеркалом, — она сидела
на низеньком кресле, причесывая волосы; концы их лежали
на коленях ее,
на ручках кресла, спускались через спинку его почти до полу, — волосы у нее были так же длинны и густы, как у
бабушки. Я видел в зеркале ее смуглые, крепкие груди, она надевала при мне лиф, чулки, но ее чистая нагота не будила у меня ощущений стыдных, а только радостное чувство гордости за нее. Всегда от нее исходил запах цветов, защищавший ее от дурных мыслей о ней.
Соня(стоя
на коленях, оборачивается к отцу; нервно, сквозь слезы).Надо быть милосердным, папа! Я и дядя Ваня так несчастны! (Сдерживая отчаяние.) Надо быть милосердным! Вспомни, когда ты был помоложе, дядя Ваня и
бабушка по ночам переводили для тебя книги, переписывали твои бумаги… все ночи, все ночи! Я и дядя Ваня работали без отдыха, боялись потратить
на себя копейку и всё посылали тебе… Мы не ели даром хлеба! Я говорю не то, не то я говорю, но ты должен понять нас, папа. Надо быть милосердным!
В бедных хибарах мелкого сошки все перепугались наезда такого важного гостя, сам старик Честунов едва решился вылезть к князю из боковуши в низенькую комнату, исправлявшую должность зальцы, но через какие-нибудь полчаса это все изменилось: неравенство исчезло, князь обласкал Честунова, обдарил прислугу и вернулся домой, привезя рядом с собой в коляске самого дворянина, а
на коленях его пятилетнюю дочку, из которой потом вышла моя
бабушка, княгиня Варвара Никаноровна Протозанова, некогда замечательная придворная красавица, пользовавшаяся всеобщим уважением и расположением императрицы Марии Феодоровны.
— Поди, поди лучше сюда и сядь!.. Сиди и слушай, — начинал голос, — я не пойду за тебя замуж ни за что; понимаешь: низа что
на свете! Пусть мать, пусть сестры, пусть
бабушка, пусть все просят, пусть они стоят передо мною
на коленях, пускай умрут от горя — я не буду твоей женой… Я сделаю все, все, но твоего несчастья… нет… ни за что! нет, ни за что
на свете!
Утром
бабушка жаловалась, что в саду ночью ветром посбивало все яблоки и сломало одну старую сливу. Было серо, тускло, безотрадно, хоть огонь зажигай; все жаловались
на холод, и дождь стучал в окна. После чаю Надя вошла к Саше и, не сказав ни слова, стала
на колени в углу у кресла и закрыла лицо руками.
Теперь я страдал уже от того, что
бабушка, принимаясь за мытье, действовала руками с каким-то невообразимым ожесточением, а в то же самое время, чтобы я не шевелился, она зажимала меня, как в тиски, между своими крепкими
коленями, покрытыми
на сей случай только одним мокрым холщовым фартуком.
Этот мыльный фартук своим прикосновением производил
на меня такое отвратительное впечатление, что я бился и визжал как сумасшедший и, наконец, однажды ущипнул
бабушку так больно, что она, выхватив меня из своих
колен, зажала в них снова по другому образцу и отхлопала ладонью так больно, что я помню это о сю пору почти так же живо, как сочный, рубенсовский колорит латышских дев,
на которых я нехотя смотрел, удивляясь занимательности некоторых их форм.
Глаза
бабушки обращаются к висевшему в углу киоту (единственное сокровище, оставшееся от прежней жизни), и она продолжает молиться за Верочку. За себя ей,
бабушке, нечего молиться. Ей немного надо. Угол в богадельне, койка и все. Ее песенка спета. А вот Верочка… Верочка… С трудом старуха опускается
на колени. Больные ноги что-то плохо сгибаются в суставах.